Екатерине II
25 февраля 1770
Всемилостивейшая государыня!
Писание в. в. меня крайне обрадовало, ибо я удостоился во своем кабинете поцеловать руку моей государыни; но, с другой стороны, я в ту же минуту и опечалился, увидя, хотя и умягченный милосердием, гнев моей монархини. Споров, государыня, преслушания и непочтения графу Салтыкову от меня не было; сын его, дочь, обер-полицеймейстер и многие тому -- а потом по слуху и вся Москва -- свидетели. Да мне ж до театра, кроме моих драм, и нужды нет; а видеть мои сочинения, писанные трудом и обещающие мне славу, во представлении актерами без репетиций, из которых двое никогда трагедий не игрывали, видеть -- и не терзаться невозможно. Quand on voit dêchirer ses enfants chêris, est-ce un temps qu'on ne crie et qu'on se taît; mais moi avec toute ma sensibilitê je n'ai pas ouvert la bouche, quoique mon coeur frêmissait et tout mon sang êtait glacê.*
и не сделали; да и еще за многое, чего я напоминать не хочу, ибо и усердие мое к особе... Но я то оставляю. А Андрей Петрович предо всею Европою в разных местах меня ругал; написал, наконец, обо мне: un copiste insensê du dêfaut de Racine,** a внизу во примечаниях и имя мое включил в оде, которою он и Россию изрядно потчивал.1 Но я все терпеть должен, когда так судьбина хочет. Изволите, всемилостивейшая государыня, в писании своем так изображать: я-де советую вам во споры такие не входить. Но я, конечно, обнесен в. в., ибо я ни в чем гр. Салтыкову не спорил и ничего ему не отвечал; а ежели это неправда, так я не только какому названию, но наказанию смертному себя подвергаю. А ежели правду доношу, так я ни малейшего гнева не заслужил. А я и самую смерть меньше ставлю, нежели единый вид гнева вашего; ибо коль велико мое ко священной особе в. в. усердие, так велик и страх мой раздражить мою государыню, которая от начала единственное мое была покровительство и единственная надежда во все времена и сверх того еще покровительница Музы моей. Отныне, государыня, пускай приказывает его сиятельство генерал-фельдмаршал представлять мои драмы, как он изволит, чего я никогда не ждал; ибо я их писал ради чести моей и моего отечества, а не на ругательство себе. А чтоб они играны были, так они ради того и писаны. Но следует ли из того, чтоб их играть на досаду мне? А я ему, графу Салтыкову, кроме почтения и усердия ничего не учинил. Не будет от меня больше никакого спора, но не было и прежде. Но заслужил ли я сие, чтобы моими сочинениями делать мне досады? Это мне вместо эстампа или станца от его сиятельства среди Москвы пожаловано.
Я еще повторяю: прикажите меня лишить чести и жизни, ежели я ему хотя малейшее явил противоречие и ежели я не молчал тогда, когда он на меня, как на крестьянина своего, кричал, не ведая за что, и чрез два дни потом сказал еще, что он пиесу играть прикажет назло мне, хотя она выучена, хотя нет. Больше я актеров учить не буду; а сколько я их научил, то вся Москва видела. Единого того только жаль, что моя новосочиняемая трагедия и, может быть, лучшая, est arrêtêe dans le dênouement, *** и что его сиятельство дней семь на то оставленных у меня отнял, и от того сия пиеса, по присловице, положена в долгий ящик. А докончать, выпустить и отдать ее на поругание и ради такого воздаяния, какое я от его сиятельства получил, совсем несходно с чаемым хорошими авторами успехом. Не только я, но Херасков, Майков и Тредьяковский такого успеха, какой я в Москве получил, не ожидали, хотя когда Хераскова трагедию играли здесь в честь ему -- и вся смеялася публика.2 Я опасаюся, чтоб и сие мое письмо не подало причины подумать того, что я излишним чувствием его наполнил; всеконечно склад мой чувствительности той не изображает нимало, которою мое преисполненно сердце. Я все готов терпеть; о едином только всенижайше прошу, чтоб гнев в. в. пременен был в то милосердие, которое единственно и мою Музу и меня оживляло; а я желаю или смерти, или милостивого невинному себе ответа. Сия едина надежда меня питает. По сие время чаял я, что я в. в. раздражить ничем не могу; и хотя малый гнев ваш великою умягчен милостью во полученном от в. в. писании, но мне и малейшая крупинка вашего гнева кажется Кавказом; ибо сколь велико мое к вашей священной особе усердие, толико много опасаюся я малейшее пятнушко гнева вашего видети в милосердии вашем, мне являемом. Бог и вся Москва, видя мою невинность, свидетельствовать могут. Да и сам граф Салтыков признавается келейно, что он поступил неправедно; а контрактов нарушение есть нарушение спокойства и безопасности. Бог всевидец: мою невинность Он видит; Он меня помилует и преклонит сердце ваше к тому покровительству, кое я всегда имел; а я ласкаю себя прежде всемирного праздника пасхи поцеловать при милостивых изображениях начертание руки вашей и сказать: во истину воскрес я.3
В. и. в. всенижайший и преданнейший раб
25 февраля 1770 г., Москва.
P. S. Позвольте, государыня, к письмам моим сей эпилог приложить. Если бы я, имея право яко автор и сверх того имея контракт и спорив противу его сиятельства, дабы невыученную драму прежде выучить и потом представить, и тогда б я винен быть не мог. Но я и того не учинил и только тем довольствовался, что я не показал ни малейшия чувствительности не только словом, но ниже миною. Гр. Салтыкову я ни преслушания, ни неучтивства не сделал, а он не теми словами и не тем тоном тогда говорил, как в. в. донесено. Впрочем, пускай он по великости сана своего и по славе великий господин и сверх того еще великий человек. Ежели великие люди могут утеснять невинных авторов, приносящих отечеству своему честь и славу, какую приносят и полководцы, так:
Велики имена, коль нас не утешают,
Великостью своей нас только устрашают 4
Наконец, прикажите, государыня, растерзать тело мое, сколько его сиятельство ныне мой дух терзает, ежели я хотя малейшее по делу сему заслужил огорчение. Ваше писание в воскресенье здесь мною получено,5 а к вечеру в понедельник копиями вся Москва ко удивлению и к мучению моему наполнена была. А потому, что люди здесь по большей части безграмотны, так по их толку я стал всемирно репримандерованный человек, чего я никогда не ждал, не уповал. Как то ни есть, о последней милости от искреннего моего сердца припадаю со слезами ко стопам не винностию моею, но моим несчастием прогневанной государыни, перед которой я ни мыслию моею не грешен, и прошу: я не только помышлять о театре, но нижê на свете остаться уповаю, так ради спасения могущих по мне быть сносных рифмотворцев, прикажите по смерти моей исследовать по делу сему мое преступление, а потому что дочь его, гр<афа>, сын и все ясные моей невинности свидетели. Ежели я найдуся прав, не оставьте, государыня, по мне моих домашних, дабы они по миру не ходили. А я, устремився на Парнас и быв в таких обстоятельствах, где бы я и без неправды нажиться мог, оставлю по себе нищету, долги и голую славу, которой прах мой во гробе чувствовать не будет и которая в потомстве толико похвалы принесет моему имени, колико по милости его сиятельства мне огорчения нанесла. Я никакого требования, ни жалобы больше не приношу и приносить не хочу; да мне же и не отмщение на Парнасе потребно было, но защищение и оборона. А гневаться на меня и меня ругать, и словами и делом, по Парнасу его сиятельству больше не за что, ибо достоин бы я был осуждения, ежели бы я после такого грому и когда мне сказано: не вплетайся в театр, а до актеров тебе никакого дела нет, -- толико мало имел любочестия и опять бы к непорученному мне театру возвратился, страдав в Петербурге от Елагина, а здесь от его сиятельства гр. Салтыкова. Не забудьте моего прошения по смерти моей, а я ни наказания, ни смерти нимало не боюся; страшуся только потерять милость моей государыни, к которой я всем сердцем и всем помышлением прилеплен; ибо я и Бога не раздражаю не из страха, но из любви. Сие есть правило честных людей.
Перевод:
* Можно ли не кричать, а безмолствовать, когда видишь, как терзают любезные детища твои! Но я при всей моей чувствительности не открыл рта, хотя сердце мое содрогалось и кровь холодела.
*** остановлена перед самой развязкой.
Примечания:
Автограф -- ЦГАДА, ф. 5, оп. 1, No 113, л. 48--49 (письмо), 31--31 об. ("эпилог"). Впервые: Библиогр. зап., 1858, т. 1, с. 453--455.
Два предыдущих письма Сумарокова к Екатерине II (No 61, 64) поступили к Козицкому с одной и той же почтой; в его бумагах сохранилось несколько записей на отдельных листках, связанных с представлением этих писем императрице. Это пояснительная записочка самого Козицкого: "От Александра Петровича Сумарокова вчера по почте полученные"; на ней рукой Екатерины помета: "Сумароков без ума есть и будет" (Рус. беседа, 1860, т. 2, кн. 20, с. 245--246; ЦГАДА, ф. 5, оп. 1, No 113, л. 17). 15 февраля 1770 г. императрица отправила Сумарокову следующее письмо: "Александр Петрович! Первое ваше письмо от 26 генваря (на самом деле от 28 января, -- В. С. делает честь. Пристойно было в том удовольствоват первого на Москве началника. Естли же граф Салтыков заблагорассудил приказат играт, то уже надлежало без отговорок исполнить его волю. Вы более других, чаю, знаете, сколь много почтения достойны заслуженные славою и сединой покрытые мужия и для того советую вам впред не входит в подобные споры, чрез что сохраните спокойство духа для сочинения, и мне всегда приятнее будет видит представлении страстей в ваши драммы, нежели читать их в писмах. Впрочем остаюсь к вам добросклонна" (Чтения О-ва истории и древностей российских, 1860, кн. 2, с. 238; также: Сборник рус. ист. о-ва, 1874, т. 30, с. 17--18). Впервые письмо стало известно в 1812 г. во французском переводе по "Correspondance littêraire de Grimm et de Diderot". Русский перевод был сделан П. А. Вяземским по тексту этого издания с пространным комментарием (Вестн. Европы, 1818, No 49, с. 170--173). Затем С. Н. Глинка перепечатал текст из "Correspondance littêraire" как оригинальный текст письма Екатерины II, сопроводив его собственным переводом; это дало основание комментаторам считать первоначальным именно французский текст. Между тем в бумагах Козицкого сохранился русский вариант письма, приведенный выше (ЦГАДА, ф. 5, оп. 1, No 113, л. 15--15 об.). Почерк, характерные для орфографии Екатерины II ошибки в согласованиях и пренебрежение знаком 'ь' (вместо него почти всегда стоит 'ъ') не оставляют сомнения, что это опрятный черновой автограф. Можно, таким образом, думать, что подлинное письмо Екатерины к Сумарокову было написано по-русски.
1 Сумароков называет основных представителей разветвленного семейства Шуваловых -- Мавра Егоровна Шувалова (урожд. Скавронская), графы Петр и Александр Ивановичи, их двоюродный брат Иван Иванович Шувалов; Андрей Петрович приходился ему двоюродным племянником. Сумароков вспоминал как покровительство, оказывавшееся Шуваловыми Ломоносову, в противоположность ему, Сумарокову (см. его письма к И. И. Шувалову), так и -- говоря об "усердии своем к особе" -- их решающую роль в деле канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, направленном против Екатерины II, тогда великой княгини. В числе подозреваемых и допрошенных в этом процессе был и Сумароков. Противопоставление Сумарокова и Ломоносова нашло отражение в его "Письме молодого русского вельможи к ***" ("Lettre d'un jeune seigneur russe à M. de***", 1760), где он писал о Сумарокове: "Неспособный подняться до Корнеля, он избрал в образец Расина; сухость его воображения искупается живостью мысли... Его можно упрекнуть в копировке недостатков своего образца, в подражании ему даже в слабостях..." (XVIII век, вып. 1. М. --Л., 1935, с. 360--361). Еще более резко Шувалов выразил эту мысль в "Оде на смерть господина Ломоносова, члена Академии наук в Санкт-петербурге" ("Ode sur la mort de monseur Lomonosof de L'Acadêmie des Sciences de St-Pêtersbourg", 1765), причислив Сумарокова к "мерзким соперникам" великого поэта: "Один неразумный копиист недостатков Расина ненавидит божественную музу северного Гомера". Примечание к слову "копиист" (un copiste) прямо называло Сумарокова: "г. Сумароков, автор нескольких трагедий, в которых наблюдается рабское подражание Расину и мания копировать этого великого человека, даже в тех его слабостях, за которые его упрекают. Этот г. Сумароков постоянно позорил прославленного поэта исключительно из-за превосходства талантов последнего" (там же, с. 353; пер. П. Н. Беркова). Особое негодование Сумарокова вызывало то обстоятельство, что Шувалов создавал ему дурную репутацию в кругу Вольтера, к которому он принадлежал в 1764--1766 г.
2 Отзыв Сумарокова, видимо, относится к постановкам трагедий M. M. Хераскова "Мартезия и Фалестра" (26 марта 1767, Москва), В. И. Майкова "Агриопа" (13 октября 1769, Петербург) и "Деидамии" Тредиаковского, никогда не ставившейся из-за своей явной несценичности.
3 Пасха в 1770 г. приходилась на 4 апреля.
4 "Ярополк и Димиза" (реплика Ярополка).
5 "для сведения" сообщила и Салтыкову. Списки с письма Екатерины, как правило, неточно воспроизводящие приведенный выше текст, встречаются в рукописных сборниках XVIII в.