Изъ Велизарія глава ІІ.
Велизарій прогуливался со проводникомъ своимъ по дороге. Императоръ увидя ево низшелъ со своей колесницы, и къ нему подступивъ говорилъ ему: Ты обретаешъ насъ погруженныхъ во важныхъ размышленіяхъ. Пораженный впереннымъ ко исполненію неправосудіемъ что нещастный состаревшійся человекъ, осудилъ тебя, разсуждалъ я со своимъ сыномъ о опасностяхъ высочайшей чреды: и говорилъ я колико странно сіе, что множество свободныхъ людей, возмогло когда согласиться поручити долю свою въ руки единаго человека, человека слабаго и толико жъ не твердаго, каковы они сами, удобна къ искушенію, подверженна обманамъ, и коего единоминутное заблужденіе могло быти толико пагубно. Не чаешъ ли ты, говорилъ Велизарій, что бы Сенатъ, что бы собранный народъ былъ праведняе и меньше поползновенъ? Подъ единодержавнымъ ли правительствомъ, Камилліи, Ѳемистоклы и Аристиды оглашены? Умноженіе главныхъ ко поспешествованію правительства орудій, есть умноженіе беззаконій; ибо каждый участникъ онаго правительства свои беззаконія въ законы вноситъ; такъ не безъ причины самое простое правительство предпочтено: и естественно отъятыя ли или основанныя области, возложившія упованіе на благости законовъ, или на силу оружія; премудрейшаго, мужественнейшаго и способнейшаго, удостоившагося доверенности и жребіемъ по соединенію множайшихъ голосовъ, себе правителемъ учинили. Вотъ меня что удивляетъ: не то что собранное множество поручило надъ собой повеленіе единому, но что единый восхотелъ отяготить себя симъ многотруднымъ попеченіемъ. Сего и я не понимаю, говорилъ Тиверій. Дабы сіе могъ ты поняти, сказалъ Белизарій, разсуждай теперь и вместо народа и вместо обладателя какъ они въ семъ перьвомъ избраніи разсуждали.
Какая опасность, говоритъ народъ, можетъ быть избраніемъ Государя? Изъ повсемственнаго блага делаемъ благо ево: изъ общенародныя силы делаемъ силу ему: славу ево присвояемъ нашему благоденствію: яко самодержецъ будетъ онъ существовати съ нами и нами: любя себя, будетъ онъ любити народы свои, и чувствовати свою пользу отъ правосудія и благодеянія. Таково было ихъ добросердечное чаяніе. Не исчисляли они, говорилъ Юстиніянъ, страстей и заблужденій осаждающихъ душу обладателя. Они только видели, сказалъ Белизарій, не раздельное единство пользы между Монарха и народа и за невозможное почитали что бы Монархъ народу или народъ Монарху полною волею и хладною кровію были неприятели. Тиранство казалося имъ прошибкою могущею произойти отъ ярости и заброда мыслей и противъ обладателя поражаемаго симъ опаснымъ недугомъ снабжалися они разсмотрительнымъ и премудрымъ благословеніемъ законодавца противуборствовать ослепленной и пристрастной воле человека враждующа самому себе. Предвидели они что надобно имъ бояться толпы людей ищущія въ худобе пользы своей, но не сумневалися что сіе зборище, состоящее всегда изъ малаго числа, не могло бы удержано быть препятственнымъ множествомъ людей устремляющихся ко благу всегда въ заглавіи оныхъ обладателя быти почитая. И подлинно, прежде опыта кто бы могъ когда предвидеть, что будутъ Самодержцы толико несмыслениы, что разстроятся со своимъ народомъ и сообщатся со своими врагами! Сему опроверженію толико непонятному естествомъ и разсужденіемъ не увидевъ онаго не льзя поверить; такъ не удивительно мне, что люди сего себе не ожидали.
Но избраніе единаго владычествовати всеми долженствовало вдохнути боязнь избранному. Хозяинъ имущій чадъ человекъ пять шесть воспитать, установить и учинити щастливыми по ихъ состоянію, имеетъ толико труда заснути спокойно! Коликій же трудъ потребенъ хозяину исчислнющу своихъ домочадцовъ милліонами!
мое могущество, толико уменшатъ мое своевольство: чемъ больше предадутся мне, темъ больше привлекутъ меня къ себе. Долженствую народу, отчетомъ слабостей моихъ, страстей моихъ и моихъ заблужденій: даю ему права надо всемъ темъ что есмь: напоследокъ, соглашаяся владычествовати, отрекаюся отъ самаго ссбя, и человекъ участный во мне исчезаетъ, уступая всю душу свою обладателю. Есть ли какое жертвованіе щедротняе и довольняе сего? Однако Антонинъ и Маркъ Аврелій думали такъ. У меня нетъ ничего собственнаго говорилъ одинъ, и чертоги мои не мне принадлежатъ, говорилъ другой: а имъ подобныя думали такъ же какъ они.
Простонародная тщета видитъ только на высочайшей чреде малыя прельщающія ихъ увеселенія; творящія имъ зависть, чертоги, великолепіе двора, коленопреклоненія, и пышность ко власти привязанную ради пущаго оныя отягощенія, но посреди всего того часто пребываетъ только человекъ утесняемый попеченіями, истощаемый беспокойствомъ, жертвоприношеніе должностямъ, ежели онъ ихъ исполняетъ, презираемый, ежели о нихъ не радеетъ, ненавидимый, ежели ихъ предательствуетъ; безсвободный, подчиненный непрестанно сопротивленію и въ худе и въ добре, имущій съ одной стороны терзающія думы и жестокое спорушеніе, съ другой скуку самимъ собою и отвращеніе ото всякаго благоименія: вотъ каково ево состояніе. Все то что возможно учинено какими бы забавами уравняти ево страданія; но страданія ево безконечны, а забавы ево ограничены въ тесномъ окруженіи ево надобностей; такъ излишество окружающее ево сму не потребно.
Пространныя чертоги есть обширная пустоша въ которой онъ единою точкою довольствуется. Подъ порфирными завесами и подъ позлащенными светильниками, суетно ищетъ онъ сладкаго покоя земледельца отдыхающа въ убогой хижине, и поставленными на столе ествами монархъ скучаетъ, а человекъ насыщается.
Чувствую, говорилъ Тиверій, что человекъ слабъ дабы всемъ довольствоваться при изобиліи всего. Но избираніе изо многаго приятняе нежели изъ малаго.
О младой, младой человекъ, возопилъ Белизарій! Не знаешъ ты болезни насыщенія, оно есть пагубнейшее томленіе души. Удобность довольствоваться всемъ есть причина, что ни чемъ усладиться не можно. Или желаніе не успеваетъ рождаться, или рождаяся непомерною прибавкою блага задушается. Искуство исчерпывается въ вымышленіяхъ оживити погасшія вкусы, но души притупленная чувствительность лишившаяся остроты къ надобности, не знаетъ более ни притяженія ко удовольствію ни драгоценности онаго. Горе человеку котораго все желанія исполняются; привычка лишеніемъ желаемаго ожесточающая чувство, въ содержимомъ благе лишаетъ услажденія.
очень хорошо; такъ ты чаешъ то, что победа утеха весьма приятная. Ахъ. Когда умертвивъ тысячи человековъ, оставишъ по полямъ разбросанными ихъ трупы, можно ли тогда увеселяться! Простительны радующіяся претерпевъ минувтія опасности въ часы сраженія; но государю чувствительному можетъ ли день жестокаго кровопролитія и слезъ последующихъ изліянія, быти днемъ радости. Хаживалъ я. Иногда по полю сраженія. Хотелъ бы я вместо себя тогда видети Нерона; и онъ бы заплакалъ. Ведаю что есть государи утешающіяся войною, какъ охотою псовою, и своими народами, травятъ чужія народы, какъ собаками зверей. Но сумозбродство присвоенія преодоленіемъ есть родъ некія мучительныя и никогда не утолимыя жадности. Отъятая не отъятой области соседственна: часъ отъ часу любочестіе возбуждается: рано или поздно все обольщающія великія успехи превратностію, въ величайшія еще горести претворяются. Но пусть успехамъ и превратности не случится: шествуютъ какъ Александръ до краевъ мира, и какъ онъ возвращаются скучая и вселенною и самими собою, не зная что съ обширными странами делать, изъ которыхъ довольно ко пропитанію победителя одной нивы, и одной сажени къ погребенію ево. Виделъ я во младости моей гробъ Кировъ: на камне онаго начертанно: есмь Киръ, преодолевшій область персовъ: человече, кто бы ты ни былъ, откуду бы ни пришелъ, молю тебя, не завидуй горсти земли покрывающей бедный прахъ мой. Увы! Сказалъ я, отвращая очи мои, вотъ стараніе быти победоносцемъ!
Белизарій ли сіе вещаетъ, говорилъ Тиверій со удивленіемъ! Белизарій лутче другихъ ведаетъ то, говорилъ герой, что любленіе войны есть лютейшее чудовище изъ отраслей нашея гордости. Сладчайшею сея славы можетъ увеселяться монархъ, происходящею отъ его благодеяній, взаимственно отъ общаго благоденствія. Ежели бы, говорилъ Белизарій, человекъ восходя на престолъ уверенъ былъ творити щастливыхъ, безъ сумненія прехвально было бы сіе преимущество, что бы въ рукахъ своихъ имети судьбину государства, и не удивлялся бы я, что щедролюбивая дуща жертвуетъ покоемъ своимъ сему благородному любочестію, но вопроси сего предпочтеннейшаго мужа, тобою управляюща, коль легко сіе исполняти. Возможно, говорилъ императоръ, уверити народъ, что все употреблено къ облегченію и блаженству ихъ, и къ удостоенію отъ нихъ усердія.
блистала, и какъ бы торжественно подобострастіе сердецъ ни представляла, какой государь осмелится себе ласкати, что оно чистосердечно и единодушно. Окольныя вокругъ его особы уверяютъ его; но кто за нихъ ручается? Въ те минуты, когда восклицаніе радостнейшаго пенія раздлется въ чертогахъ его, чемъ онъ уверенъ что внутри ево областей, въ прихожей комнате ево наместника, и въ хижине земледельца не раздаются гласы стенанія? Всенародныя ево празднованія суть яко теятральныя представленія; похвалы ему соплетаются повеленіемъ: видтъ онъ то, что до него и самыя гнуснейшія человеки были обожаемы: и когда мучитель погрязшій во сластолюбіи упояется жертвоприношеніемъ своихъ ласкателей, добродетельный человекъ, препроводившій дни свои на престоле, творивъ миру, несколько отъ него зависающаго блага, умираетъ сокрушаяся, не зная имелъ ли онъ единаго чистосердечнаго друга. Уязвляется мое сердце, когда помышляю, что Юстиніянъ нисходитъ во гробъ, обнадеженный что я ему изменилъ и ево не любиль.
Нетъ, возопилъ императоръ со восхищеніемъ, и вдругъ переломивъ себя съ меншимъ говорилъ жаромъ: самодержецъ не толь нещастаивъ дабы не ведалъ, любимъ ли онъ.
Хорошо ежели знаетъ, говорилъ Белизарій, но сіе сладкое щастіе еще съ горестію смешенно, ибо чемъ более государь отъ народа любимъ, темъ болое народа щастіе ему драго, и тогда твореніе блага и умягченіе зла, кажутся ему въ общей груде блага и зла, такъ малы, что пришедшу къ окончанію долговременной жизни, онъ себя вопрошаетъ еще: что я зделалъ, понуждаемый непрестанно противуборствовать буре противностей, зри коликій боль чувствуетъ онъ, что не возмогъ ея преодолети, будучи отторженъ стремленіемъ помешательствъ. Кто более Марка Аврелія удостоился зрети миръ щастливымъ подъ своими законами? Все напасти, все злоключенія соединилися во дни его владенія. Говорили, что вси природа востала учинить безполезными усиливанія его премудрости и его благоутробія. А сей перьвый изъ монарховъ воздвигшій храмъ благодеянію, есть, можетъ быть тотъ, который всехъ более виделъ нещастныхъ. Но не ища удаленныхъ отъ насъ примеровъ, кое царствованіе по виду трудолюбивяе и благополучняе Юстиніянова? Тридесять летъ воины и победъ во всехъ трехъ частяхъ мира: все ущербы имперіи чинимыя целымъ столетіемъ, успехами исправленныя: народы полунощныя и западныя загнанныя за Дунай и Альпы: возвращенная областямъ Азійскимъ тишина: Цари побежденныя и въ пленъ победоносно влекомыя. А опустошеніе поветріемъ, нашествіе иноплеменниковъ, землетрясенія: все то какъ бы соскреблено со вселенныя благотворящею рукою. крепости и храмы, иныя вновь воздвиженны, иныя съ лутчимъ роставленны блескомъ; что сего прелестняе и великолепняе! и после сего видети въ древности своей, отягощенную свою имперію падущу къ ея разоренію, не смогая победоносными руками оныя поддерживати: вотъ окончаніе многотрудія и плоды долговременнаго бденія; научися возлюбленный Тиверій сожалети о участи Самодержцевъ, судити ихъ дела мягкосердо, а паче всего не иметь ненависти къ сему предпочтеннейшему состаревшемуся твоему наставнику, за незапное отъ него зло и за несотворимое имъ благо.
робости; изнуренія и опасности заставляютъ ли тебя покинуть оружіе: равны мечь и скипетръ. Постоянно надлежитъ исполняти свою судьбину и свои должности. Не скрывай отъ друга своего что онъ того жертвою будетъ, но скажи ему въ то же время, что сіе жертвоприношеніе приятности имеетъ, и есть ли хочетъ за то награжденія, такъ бы проникъ себя и преселился бы во изступленіе къ общему благу: весь бы предался сему бодрому чувствію, и ожидалъ бы отъ добродетели своея, за труды удовлетворенія и возмездія. Где же сіе возмездіе спрашивалъ Тиверій. Онъ отвечалъ: оно въ чистомъ и крайнемъ чувствіи милосердія, во утешеніи стремленія быти человеколюбивымъ, жалостнымъ, щедролюбивымъ, достойнымъ наконецъ любви и смертныхъ и безсмертнаго. Чаешъ ли ты, что добрый государь по утру дани свои будуіцему дню исчисляешъ? Востани говоритъ онъ Самъ себе, и что бы твое востаніе было востаніемъ правосудія и благодеянія. Остави мелкія удовольствія. Твоего покоя и твоей жизни; не для себя живешъ ты. Душа твоя есть душа целаго великаго народа: твоя воля есть желаніе общества: твой законъ изображаетъ и посвящаетъ ево. Владычествуй съ нимъ и памятуй что твое дело есть блаженство мира. Смущаешся возлюбленный Тиверій и рука твоя въ моей трепещетъ. Уверься что добродетель и въ горестяхъ райскія имеетъ увеселенія. Не обнадеживаетъ она безпримеснымъ щастіемъ; но есть ли таковое на свете? Или оно человеку безполезному, злому и подлому сохранено? Добрый государь оплакиваетъ то худо, коего онъ умягчить не можетъ, но не горьки те слезы, яко слезы ненависти, стыда и угрызенія совести. Сіи слезы суть слезы Тита оплакивающа погибшій день, и толико чисты какъ ихъ источникъ. Такъ возвести другу своему, толико властительно, какъ бы Богъ твоими вещалъ устами, что естьли онъ добродетеленъ, въ какое бы мучительное состояніе участь ни привела ево, не возритъ онъ никогда завистнымъ окомъ на благополучнейшаго злодея. Но сія уверенность, подпора добродетели, сама собою не установляется: къ сему душу младаго князя уставити надлежитъ.