Чудовищи

Сия комедия сочинена в июне месяце 1750 года, на Приморском дворе. 

Бармас.
Гидима, жена его.
Инфимена, дочь их.
Валер, любовник ее.
Дюлиж, петиметр.
Xабзей, ябедник.
Критициондиус, педант.
Додон, судья.
Финист, судья.
Финетта, служанка Бармасова.
Арликин, слуга Бармасов. 

Гидима. Я и слышать не хочу, чтоб дочь моя была за Хабзеем. Статное ли это дело, чтоб я дочь свою выдала за ябедника.

Бармас. Мы люди разоренные, да ежели эдакого человека у нас в родне не будет, так мы и совсем пропадем.

Гидима. Инфимена будет за Дюлижем.

Гидима. Всё.

Бармас. Однако ж что ж бы то такое было?

Гидима. Всё, всё, я говорю. Волосы подвивает он хорошо, по-французски немножко знает, танцует, одевается по-щегольски, знает много французских песен; да полно еще, не был ли он и в Париже. Что тебе больше надобно? Вить нам зятя доставать не с небес.

Бармас. А как нас в вотчинной коллегии обвинят, так нам в те поры французские песни не помогут.

Гидима. Да как он станет петь, так судья-то у него надумается.

Бармас. Он еще детинишка молодой, а тот человек уж в летах, постоянной, скромной...

Гидима. Каков он ни есть, только я дочери своей за него не отдам; а ежели ты больше врать будешь, так быть худу.

Бармас. Что ж? Вить ты меня не бить же станешь?

Гидима. А хоть бы я тебя и убила, бездельник. Ты думаешь, что я тебя и боюсь?

Бармас. Подумай же ты, что вить я большой, а не ты.

Гидима. Конечно ты большой, да большой дурак.

Бармас. Слушай, жена, это нехорошо.

Гидима. Хорошо ль, не хорошо ль, да мне так хочется.

Бармас. Да вить не все то делать, чего хочется?

Гидима. Я и так жалею, что я много времени потеряла, что в молодости своей не делала того, вышед за тебя, чего мне хотелось, а теперь уж я так глупа не буду. Только жаль того, что время ушло.

Бармас. Да, а я бы знал, что и мне делать.

Гидима. А что бы ты сделал?

Бармас. Разве у нас прав нет.

Гидима Поди ж да бей челом.

Бармас. Я на тебя в Судном приказе подам челобитную, а ходить за меня есть кому.

Гидима. Бей челом, а свидетелей нет. 

Несчастлив тот человек, кто гражданских прав не знает. Ну если бы я теперь да был человек не деловой, что бы мне с эдакою делать женой? 

Xабзей (кланяясь об ручку). Здравствуй, ваше высокородие.

Бармас. Я, друг мой, до тебя превеликую имею нужду.

Xабзей (также кланяяся). Я для вас, милостивой мой государь, хоть в воду готов.

Бармас. С женою у меня началось дело.

Хабзей (также кланяясь). В какой силе, ваше высокородие?

Хабзей. Это она сделала в противность правам.

Бармас. Я хочу подать на нее в Судном приказе челобитную.

Хабзей. Имеются ли у вашего высокородия свидетели?

Бармас. То-та и причина, что нет.

Хабзей. Это нет ничего, я свидетелем буду и руку приложу. Извольте челобитную подать в такой силе: что такого-то года, месяца и числа, в противность государственных прав, женка Гидима вам, нижеименованному, дала оплеуху, от которой-де у меня из глаз искры посыпались, и чтоб такое-то дело в Судном приказе исследовать и приказать заплатить вам бесчестье и увечье, а ей бы, женке Гидиме, дать наказ, чтоб ей впредь с мужем своим жить чинно и обязать ее поруками, ежели ж она не уймется и будет ваше высокородие заушать и впредки, как крепостного своего человека, то чтоб оное взыскать на поруках.

Бармас. Где ты, друг мой, учился? Ты так говоришь, будто б ты лет тридцать за красным сидел сукном.

Xабзей. А буде оная женка Гидима учнет во оправдание приносить, яко бы она то учинила, видя всегдашние от вашего высокородия себе нападки, и в том бы ей с вами, нижеименованным, дать очную ставку...

Бармас. То-то деловец-то!

Xабзей. А буде она такого-то имрека, сиречь меня, до свидетельства не допустит, и в том-де ссылаюсь я на окольных людей, что такие-то вышереченные оплеухи были мне, нижеименованному, уже неоднократно...

Бармас. Как река льется.

Xабзей. А буде окольные люди учнут запираться, яко бы они того не видали, и в том взять у них подписку под лишением движимого и недвижимого имения. А понеже оное дело, которое произошло между недоросля Бармаса и женки Гидимы, есть дело немалое, то чтоб вышеобъявленных свидетелей допросить порознь. А за что у вас с нею стало и каким то было порядком, мы о том переговорим, чтоб нам в допросах не разбиться.

Бармас. Я тебе все обстоятельно скажу, как и что было. Ты знаешь, что я хочу дочь свою выдать за тебя, а она хочет ее выдать за Дюлижа. Стала со мною спорить, и как я с нею не соглашался, так она меня ударила в щеку. Однако вам надобно знать точно, в которую щеку она меня ударила...

Xабзей. Это мне видно, по которой щеке она ваше высокородие съездила. А буде... 

Дюлиж. Что за тварь это?

Критициондиус. Видно, что он себя ни в чем не критикует.

Xабзей (Критициондиусу).

Дюлиж. Господин Бармас, что это за бестия?

Бармас. Это не бестия, человек деловой и мой нареченной зять, господин Хабзей.

Дюлиж. Изрядной у меня риваль! Grand Dieu!

Бармас. Да нечего по-немецки-то говорить, конечно он зять мой будет.

Дюлиж. Что? вы думаете, что я говорю по-немецки. Quelle pensee! Quelle impertinence! {Что за мысль! Что за наглость! (франц.).} Чтоб я этим языком говорить стал!

Бармас. Ты к жене моей пришел, а не ко мне, так мне до тебя и дела нет. Говори с ней, а мне латынь твоя не нужна. 

Дюлиж (Критициондиусу). Если б он не был отец моей метрессы, я б его, конечно, не почитал человеком.

Xабзей. Как? Отец твоей метрессы? Высокородная госпожа Инфимена у тебя в метрессах не живала.

Дюлиж (Хабзею). Ah, mon ami, vous etes un tres bon garcon {Ах, мой друг, вы чрезвычайно добрый малый (франц.).}.

Xабзей. Государь мой, я латынскому языку не учился. А честных девиц метрессами называть нехорошо. Разве ты уложенья не читывал?

Xабзей (Критициондиусу). Изволь прислушать, государь мой. Он уложенье зверем называет, а в нем государственные права.

Дюлиж. Я права те знаю больше, нежели ты. Я знаю и Натуральные, и Римские, и Французские...

Xабзей. У нас в приказах права русские, а не французские.

Дюлиж. Я не только не хочу знать русские права, я бы русского и языка знать не хотел. Скаредной язык!

Xабзей (Критициондиусу). Государь мой, изволь прислушать.

Дюлиж. Для чего я родился русским! О натура! не стыдно ли тебе, что ты, произведя меня прямым человеком, произвела меня от русского отца? Сносно ли мне это, что эдакой человек одной со мною нации? Да еще он же и риваль мой!

Xабзей (Критициондиусу). Изволь прислушать.

Дюлиж (Критициондиусу). Эта одна песенка, которую я давича пел, всего русского языка стоит: Colin la, la-la-la-la, jetta par terre {Колен ее, ля-ля-ля-ля, повалил на землю (франц.).}.

Xабзей. Что это за премудрая песенка? Что в ней за хитрость имеется?

Дюлиж. Пастух повалил пастушку.

Дюлиж. С какого умыслу! Можно догадаться, с какого умыслу!

Xабзей. Да что! валять-то себя она ему позволила ль?

Критициондиус (Хабзею). Какое у пастухов позволенье?

Разве ты буколических правил в поэзии не знаешь?

Дюлиж (Хабзею). Повалил пастушку, voila tout только и дела, что повалил.

Xабзей. А как она побьет челом? Вить по указам-то за это бывает дурно.

Дюлиж. Да быть уж так, коли так сделалось.

Xабзей. Государи мои, я прошу, чтоб я к этому делу причастен не был; я ничего не слыхал. (Поклонился об руку и, отшед, опять поворотился.) Я ничего не слыхал, государи мои. 

Критициондиус. Ты знаешь, что я друг твой, только это нехорошо, что ты делаешь; я при нем не хотел тебя обличать.

Дюлиж. Что такое?

Критициондиус. Хорошо ли это, что ты связался с ябедником?

Критициондиус. Это бесчестие французскому языку, что ты тому говоришь Colin la jetta par terre, кто этого знать не достоин.

Дюлиж. Vous aves raison {Вы правы (франц.).}.

Критициондиус. Такие хорошие слова говорить перед ябедником, слово в слово, как перед глухим петь.

Дюлиж. Justement {Справедливо (франц.).}.

Критициондиус. Как слепому живопись показывать.

Дюлиж. Assurement {Определенно (франц.).}.

Критициондиус. Как перед безграмотным стихи читать.

Дюлиж. Vous parlez, comme un oracle {Вы говорите, как оракул (франц.).}.

Критициондиус. Музыкою, живописью и стихотворством не шутят.

Дюлиж. А особливо французским.

Критициондиус. А особливо их трагедиями.

Дюлиж. Куды - как трагедии-то их жалки. Я вчера читал одну, так наплакался...

Критициондиус. Чью ты читал и которую?

Дюлиж. Я, право, не знаю, чья она: Medecin malgre lui {"Лекарь поневоле" (комедия Ж. -Б. Мольера).}. Это пуще всего жалко, как бить-то стали, крайне жалко.

Критициондиус. Послушай: это, что ты читал, комедия, а не трагедия.

Критициондиус. Да. А тут какое несчастье?

Дюлиж. Да разве это не несчастье, когда кого бьют?

Критициондиус. В этом есть особые регулы, а тому, о чем ты плакал, подлежало тебе смеяться.

Дюлиж. Между нами говорено, вить я этого ничего не знаю.

Критициондиус. Вот, например, Пульхерия, Агезилай, то трагедии.

Дюлиж. Апропо! Русскую-то трагедию видел ли ты?

Критициондиус. Видел, за грехи мои. И как ты, читая комедию, плакал, так я, видя эту трагедию, смеялся.

Дюлиж. Так и на тебя это бывает, что ты смеешься, видя то, что жалко.

Критициондиус. Да тут никакой жалости не было.

Дюлиж. Да разве Хорев то комедия, а не трагедия? Да полно, что может быть хорошо, что на русском языке писано!

Критициондиус. Это правда, однако немного получше можно бы было написать. Кию подали стул, бог знает на что, будто как бы он в таком был состоянии, что уж и стоять не мог. Отчего, я не знаю. Стул назван седалищем, будто стулом назвать было нельзя. А ежели для того не названо стулом, что стул по-немецки, так бы можно было сказать: подай скамью, или сказать: подай, на чем сесть.

Дюлиж. А седалище-то, разве худо сказано?

Критициондиус. Крайне худо.

Дюлиж. Чем же?

Критициондиус. Резона на это никакого нет, однако ж.

Дюлиж. Я бы думал, что лучше сказать: подай канапе.

Критициондиус. Да и то б не хуже было. Поэтам эта вольность дается, что нужды ради и чужое слово положить можно, а седалище -- слово из славенщизны, даром что его и малые знают робята.

Дюлиж. Что ж мы заговорились? Я чаю, что моя аманта уже встала. Ты увидишь, какова она, и увидишь, каков я ей. Скажешь, что я это ношу не напрасно. (Поворотясь к нему спиною и указывая на кошелек свой. Потом вспрыскивается благоуханною водою и смотрится в маленькое, вынув из кармана, зеркало. А Критициондиус в то время говорит.)

Арликин. Позови Хабзея, а Хабзея здесь и не бывало. Никак ты, Бармас, с ума сошел!

Дюлиж. День ли уж у вас.

Арликин. Когда во всем Петербурге день, так и у нас не ночь тогда. У нас время уже около полудни; разве по твоим часам еще не рассветало?

Критициондиус. Он меня привел в размышление. Я об этом напишу диссертацию: что это, день ли уж у вас, говорится неправильно.

Арликин. На что марать бумагу, этого и без того никто не говорит.

Дюлиж. Однако это слово вводят.

Арликин. Эдакое слово в русский язык тяжело вводить, надобно ввозить.

Дюлиж. Я тебе сказываю, что я его введу.

Арликин (осмотрев его с головы до ног и обегая с боков и сзади). Ты!.. Ха! ха! ха! ха!

Дюлиж. Ин скажи мне: видима ли молодая твоя госпожа?

Арликин. Она вить не дух, чтоб ее нельзя было видеть. У нее и руки есть, и ноги, и все то у нее есть, что у других ее сестер.

Дюлиж. Так можно ее видеть теперь?

Арликин. Можно, кто на нее смотреть будет.

Дюлиж (Критициондиусу).

Арликин (смотря на маленький его кошелек). На эдакой кошелек не много пойдет товару. 

Изрядной тебе прием! Ежели б я это ведал, не заманил бы ты меня с собою. Ты перед нею французские песенки попеваешь, а другой у нее руки целует. Только это великой подвержено критике, что девицы так свободно с кавалерами обходятся, и я об этом, каким образом содержать молодых женщин, напишу книгу, хотя она молодым людям и не гораздо приятна будет. 

Финетта (особливо). Нет, Арликин не бывал еще.

Критициондиус (особливо). Даром что она служанка, есть на что посмотреть. Подойдем к ней. (Финетте.) Сметь ли с вами молвить.

Финетта. Сколь изволишь.

Финетта. Эдакие поцалуи мне не вкусны.

Критициондиус. Так ты поэтому о моем имени не слыхивала и книг, которые я издал, не читывала, что так меня уничтожаешь?

Финетта (поклонившись). Не имею чести знать ни вас, ни книг ваших.

Критициондиус. На песнь "Прости, мой свет" я сочинил критику в двенадцати томах in folio. На трагедию "Хорева" сложил я шесть дюжин эпиграмм, а некоторые из них и на греческий язык перевел. Против тех господ, которые русские трагедии представляли, написал я на сирском языке девяносто девять сатир.

Финетта. Что тебе в том прибыли?

Критициондиус. Я хочу вывесть из заблуждения любезное мое отечество, которое то похваляет, что похудения достойно, и отнять честь у автора, которую он получает неправедно. А паче всего, для того я на него вооружаюсь, что он думает обо мне, будто я все, что ни есть, пишу нескладно. Да то мне всего зляе, что он в том на весь народ ссылается, а весь народ за нескладного писца меня и почитает. Однако я против всего русского народа сделаю Ювеналовым вкусом сатиру.

Финетта. Народу нашему это, что вы на него гневаетесь, будет очень печально.

Критициондиус. А об тех, которые русские трагедии представляли, пускай же и в Сирии знают, каково хорошо они делали. Каков автор, таковы и актеры! Этот же автор сделал комедию на ученых людей, и премудрого господина Шапелена назвал в ней под вымышленным именем Тресотиниусом. Хорошо ли это, что на ученых людей делать комедии? А эдаких людей, каков господин Шапелен, со свечою ищут. Он Геродота так хорошо перевел, что тем себе вечную приобрел славу. И как в переводе эту книгу читаешь, так и позабудешь, что это Геродот в переводе, и думаешь, что то какого-нибудь великого автора оригинал: так-то он переводит!

Финетта. Я о господине Шапелене довольно слыхала, а все, что ни есть, говорят одно. Конечно, это великое несчастье, ежели ученый человек от целого народа, со всею своею премудростию, за невежу почитается. Однако скажите мне: вы что-нибудь сделали ли кроме критик ваших? А что это критика, я о том от тунеядцов довольно наслышалась.

Критициондиус. Я сделал дополнение к книге, что господин Шапелен сочинил о букве i, которой все хотя и смеются, однако потомки наши о ней иное говорить будут и не станут верить, что меня мои современники за безумца почитали. Вить и Гомер во время жизни своей не так славен был, каков он в наше время. Однако, прекрасная богиня, как книга о букве i ни хороша, ты ей не уступишь.

Финетта. Я целовать тебя не хочу, целуй ты эту книгу, которую вы о своей сочинили букве.

Критициондиус. Воля твоя, нет моего терпения. Я тебя поцелую. (Хочет ее поцеловать, а она противится.) 

Арликин. Ба, ба, ба -- ажно и философы-то такие ж, как мы, люди. Я думаю, что я не обманываюсь. Видно по лицу, что ты философ. Я еще давиче это приметил.

Критициондиус. И подлинно то так, что я философ, да еще и великий философ.

Критициондиус. Таким прекрасным девушкам в древние времена поклонялись.

Арликин. Да ты не поклоняешься, целуешь; это и в нынешние времена делают. А ты, философ, меня не замай. Знаешь ли ты это, что она и мне мила?

Критициондиус. Эдакие твари рождаются для философов, а не для арликинов.

Арликин (вынув и показывая шпагу свою). А эдакие вещи у нас для философов, которые, оставив философию, то же делают, что и мы, простолюдимы.

Критициондиус. Тронь только меня, так я на тебя сатир десять сделаю.

Арликин. Что хочешь, то делай, только лишь Финетты не замай.

Критициондиус (еще поцеловать ее хочет). Прекрасная богиня!

Арликин (бьет его). Вот тебе моя философия.

Критициондиус (бежит вон). Философа бить!

Арликин. Вот тебе философия.

Критициондиус. Философа бить.

Арликин. Видно, Финетта, что мне носить рога, ежели ты за мною будешь.

Финетта. Что ты, не с ума ли сошел?

Арликин. Когда ты с шестидесятилетним философом целуешься, так чего мне от тебя дожидаться?

Финетта. Ведай ты, что я постоянна, и с стариками целоваться никогда не стану. Кажется мне, что я еще не обезумела. Винна ли я, что эдакой урод на меня навязался?

Арликин. Ты бы на него плюнула.

Финетта. На эдакую дурную рожу плевать гадко. Скажи-тка лучше, ходил ли ты туда, куда тебя послали?

Арликин. Ходил, и все будет так исполнено, как мне приказано. Да что это за суд, который у нас будет?

Финетта. Будет третейная сделка между господ наших о пощечине, которую наша боярыня пожаловала нашему боярину.

Арликин. Много бы этих судов было, ежели б за всякую судиться оплеуху, которые она ему жалует. 

Дюлиж. Валера да мне предпочитают! Это очень ridicule.

Арликин. Валер -- человек, а что ты, об этом никому не известно.

Дюлиж. Кто я, об этом не только русским, и французам известно, а Валер ваш только одно человеческое имя имеет. Это будто человек! Кошелек носит такой большой, как заслон, на голове пуклей с двадцать, тростку носит коротенькую, платье делает ему немчин, табак нюхает рульной, а об Сибу ему и не снилось. Муфты у него и отроду не бывало, манжеты носит короткие, да он же еще и по-немецки умеет. Я не знаю, как он по-французски-то научился.

Арликин. Финетта, каков он тебе кажется?

Финетта. Таков, как тебе.

Арликин. Мне кажется, что какова долга трость его, таков короток у него разум.

Арликин. Так лучше взять шест.

Дюлиж. Не вам об этом толковать. Научиться этому, как одеваться, как надеть шляпу, как табакерку открыть, как табак нюхать, стоит целого веку, а я этому формально учился, чтоб мог я тем отечеству своему делать услуги. Однако неблагодарное мое отечество все то презирает, что выше здешнего превосходит рассуждения.

Арликин. Эдакое безобразие, стыд роду человеческому. Конечно это обезьяна, да не здешняя.

Дюлиж. Конечно не здешняя, друг мой. Оставайтесь вы и удивляйтесь Валеру своему, а госпожа ваша, может быть, что и одумается, правильно ль мне Валера предпочитает, и увидит, какое разветвив между Валера с человеком, который свет знает. 

Арликин. Не бесчастны ли мы, Финетта, ежели он на нашей госпоже женится?

Финетта. Он еще и по-французски нас учиться заставит.

Арликин. Я лучше хочу, что б Инфимена хотя уж за Хабзеем была, нежели за ним. Я скоряе приказным научусь делам, нежели французскому языку, да у меня же и голосу нет, а он хочет, чтоб все с ним французские песни пели.

Финетта. У меня и голос есть, однако французских песен петь я не умею, пропади он с песнями своими.

Арликин. Знаешь ли что? Он нас всех с двора собьет и нашего осла дворецким сделает. Он это тем, которые на нем возят воду и невежливо его погоняют, выместит.

Финетта. Разве до ослов-то он охотник?

Арликин. Иль ты не приметила, что у осла нашего слово в слово такой же голос, как у него, когда он поет песни или хохочет? Вместе петь будут.

Финетта. А он о смехе-то своем инако думает. У него этому многие учатся. Намнясь и мужчин и женщин обступило вкруг его человек с двадцать и перенимали это, а он им о том толковал, как будто...

Арликин. Как будто боярин наш о своей пощечине. 

Инфимена. Как бы батюшка и матушка меня ни принуждали, только я кроме тебя ни за кого не выйду.

Валер. Ты знаешь, какое я для тебя терплю несчастье, однако я и живота своего для тебя не пощажу. Дядя мой выбрал мне богатую невесту. С того времени, как он мне объявил свое намерение, чтоб меня на ней женить, за непослушание мое ни копейки мне не дает, да и впредь давать не хочет, хотя у него кроме меня и никого нет наследников.

Валер. Отдал мне только бумаги: пустые закладные, пустые крепости, по которым будто ему сколько-то пожилых брать денег. Однако как Хабзей деньгами его судей и подьячих ни дарит, только поныне ничего еще не выходит.

Арликин. В приказы кто с пустыми ходит руками?

Валер. Прости, мой свет, и памятуй это слово, что ты кроме меня ни за кого не выйдешь.

Инфимена. Пускай в ту минуту смерть меня пожрет, ежели я тебе изменю. 

Арликин. Прости, мой свет. Только как ты мне ни мила, однако я не клянусь, что никогда тебе не изменю: о настоящем клясться можно, а будущее нам неведомо; может быть, что я тебе и изменю. Вить ты не одна хороша на свете, а вить пословица-то эта лежит недаром, что когда товар полюбится, тогда и ум отступится.

Финетта. Может быть, что такие же мысли и у меня; и ты вить не один на свете. 

Финетта. Что ты так задумалась и вдруг печальна стала?

Инфимена. Ах! Финетта, для чего ты спрашиваешь? Будто печаль моя тебе неизвестна. Ты и теперь о ней слышала. Разве это не печально, что меня с Валером разлучить тщатся.

Финетта. Так ты его и впрям очень любишь?

Инфимена. Когда ты от меня слыхала, чтоб я говорила то, а думала другое?

Финетта. Таков ли то он к тебе, какова ты к нему?

Инфимена. Я о любви его к себе довольно уверена, и он меня столько ж любит, сколько я его люблю. Вить я его не теперь уж знаю.

Финетта. Может быть, что он тебя любит, а может быть, и не любит. В любови ложь с истиною распознать трудно. Мне многие говорят, что меня любят, да я никому не верю. А ежели бы я всем тем верила, которые мне приветствы делают и о любви своей уверяют, изрядное б я себе имя нажила.

Инфимена. Мой Валер не таков, как твои любовники. Эдакие лести свойственны подлым людям, а не благородным.

Финетта. Мне и все это, что я сказала, кроме Арликина, говорят благородные.

Финетта. Да и те и кажут, и сказывают мне то же.

Инфимена. Те для того то кажут и сказывают, чтоб от тебя получить то, чего они желают, а после отстать.

Финетта. Кто и у Валера твоего был в сердце?

Инфимена. Он меня вправду любит.

Финетта. Тебя и Дюлиж, и Хабзей вправду ж любят, столько ж и то на правду походит.

Инфимена. Да я их не люблю.

Финетта. Однако они тебя любят. За это они еще и больше любви достойны, нежели Валер: тот тебя любит, что ты и сама его любишь, а те, хотя и ты их не любишь, любят тебя.

Инфимена. Ты шутишь, Финетта, а у меня не шутка на уме. 

Гидима (не видя дочери и Финетты). Бездельник! Скаред! Собирать на меня суд! Я уж баба не молодая, а он меня эдак оглашает! Будто это и великая диковина, что я его поучила! Да будто ему это и не в привычку. Это ему от меня подчиванье нередко бывает. Ему не оплеуха-то дорога, да то дорого, что я дочь свою за Хабзея не отдаю.

Инфимена. Матушка, что это сделалось?

Гидима (не видя их). Заел мою молодость, да эдакое мне от него воздаяние.

Инфимена. Что, сударыня, за суд собирается? И что вам за бесчестье сделалось?

Гидима. Я тебя не видала. А все это мне за тебя.

(Финетте). Что такое сделалось?

Финетта. Я тебе после расскажу.

Гидима. Да я разведусь с ним. И коли он за Дюлижа дочери не выдаст, так я, разведшись с ним, сама за него выйду.

Финетта (поклонившись Инфимене). Поздравляю вас с вотчимом.

Инфимена. Как вам, матушка, это говорить хочется?

Гидима. Поди-тка ты прочь, мне теперь до самой себя, поди-тка. Потужишь ты о Дюлиже-то, да не вовремя.

Инфимена. Я не знаю, что мне о вас думать.

Гидима. Будто я с ним и не уживусь. Куплю ему трость еще долее этой, которую он носит, а машонка на волосы ему у меня есть.

Инфимена. Матушка, что вы это говорите за речи?

Гидима. Ты думаешь, что я впрям старуха. Как я приберусь, так я не дурнее тебя буду.

Финетта. Вы, сударыня, и теперя не дурнее ее, а что лицо ваше морщин полно, это красоте вашей не помеха: то яблоко лучше, которое немного перезреет, нежели то, которое не доспеет. Она еще не вошла и в лета, а вы в лучшей поре.

Гидима. Да есть у меня соболья шапка, так я из нее сделаю ему муфту.

Финетта. И это одно прельстит его.

Гидима. Да еще и по-французски выучусь.

Финетта. Без этого нельзя, когда вы за ним будете.

Гидима. И танцовать научусь. Чего для любви не можно сделать! Нет, сожитель мой, не думай ты, что я холопка твоя. Я тебя не боюсь. Великая тебе обида, что я тебя ударила! Дураков бьют еще и не эдак. Полно с тобою жить. Доставать другого мужа. О любезной мой Дюлиж! Поди-тка, Инфимена, убери меня так, как ты убираешься, а ты, Финетта, держи зеркало передо мной.

Гидима. Пойдем же, пойдем.

Финетта. Пойдем. Вить не впрям она убираться станет: довольно, что и поговорит. 

Xабзей. Что тебя здесь нет? Разве ты позабыл, что мы тебя при суде сделали вахмистром. Я тебе у господ присутствующих это выходил, благодарен ли ты мне?

Арликин. Арликин! Арликин! Я думал, что у нас пожар сделался, что ты эдак раскричался, ажио все вздор. У нас в доме никогда канцелярии не бывало, К беспокойству нашему Бармас с тобою спознался.

Xабзей. Встреть господ судей, они скоро быть изволят.

Арликин. Ежели они ничего нам с собою не принесут, так прикажешь ли их впустить. А я слыхал, что приказной порядок в приказы безденежно впускать запрещает.

Xабзей. Хотя то и подлинно так делается, только это будут судьи, а не челобитчики. Впускай безденежно. Идут, идут. 

Xабзей. Я при суде буду протоколистом. Слышишь ли, Арликин? Подай господам судьям стулья, а я это запишу в протокол. (Покамест Арликин стулья вносит, Хабзей говорит.)

Додон. Вахмистр, объяви, чтоб истец и ответчица явились к суду, и скажи, что комиссия о пощечине уже собралась. 

Xабзей (кланяясь об ручку). Милостивыя государи, меня господин Бармас привлекает во свидетельство, а я сам имеюся при оном деле. Так не будет ли это правам противно?

Додон. Как вы, господин Финист, думаете, а мне кажется, что его от дела отрешить не надлежит.

Финист. Мне бы казалося, что ему при деле быть не надлежало. Да полно, ежели мы его отрешим, так нам оного дела вершить будет нельзя.

Додон. А для чего ж бы нельзя.

Финист. Я не знаю, сильны ли вы в делах приказных, а я все служил в солдатстве и в приказах посажон недавно. Так я в делах-то не очень еще силен, разве вы в них знающи?

Додон. Я век свой изжил в приказах, только без эдакого человека, каков наш протоколист, я ничего не сделаю. Это не судейская должность, чтобы знать права. Наше дело -- оговаривать и вершить дела. Знать права то дело секретарское, а господин Хабзей у нас и протоколист и с приписью подьячий, которой ту ж должность правит, что и секретарь.

Финист. Так я подаю мнение, чтоб господина Хабзея ни от дела, ни от свидетельства не отрешать.

Додон. Я в этом с вами согласен. 

Гидима. Что? Вы меня судить хотите? Знаете ль вы то, что я дама новомодная и гражданскому суду неподсудна?

Арликин. Так мы ее военным судом судить станем.

Гидима. А кабы ты молчал, ты знаешь, что я госпожа твоя.

Арликин. То в старину было, а нынече я вахмистр.

Додон. Помолчи, госпожа моя. Здесь тебе теперь подлежит быть чинной. Теперь здесь заседание.

Додон. О чем ты, Бармас, бьешь челом?

Бармас. Что жена моя дала мне оплеуху.

Финист. Подлинно ли так?

Бармас. Так, как умереть мне, говорю я перед вашим милосердием самую истинную правду, что подлинно она мне дала пощечину.

Додон. Как же ты такое говоришь разноречие? Прежде сказал ты, что жена твоя дала тебе оплеуху, а теперь ты говоришь, что она дала тебе пощечину.

Xабзей. В этом, ваше высокопревосходительство, разнствия не имеется, понеже оплеуха и пощечина, так как поместье и вотчины за едино приемлются.

Додон. Полно, так ли?

Xабзей. Самую истинную и неложную доношу вашему высоко-утробию правду.

Финист. То-то, братец, чтоб нам не остаться. А я приказного порядка не знаю, это ваше дело.

Додон (Гидиме). Подлинно ли то так?

Гидима. Вы и впрямь меня допрашиваете?

Финист. Изволь отвечать, а постороннего здесь не говорят.

Гидима. Что он врет? Коли я его била?

Бармас. Я на господина протоколиста ссылаюсь.

Xабзей. Было так, высокопочтенные господа.

Гидима. Как было так? Да тебя тут и близко в то время не было.

Финист. Слышишь ли, протоколист. Она показывает, что его ударила.

Бармас. Так меня ударила, что я насилу на ногах устоял, и теперь еще щека горит. Милостивыя судьи, прошу управы.

Додон. Извольте выступить. Об этом будет рассуждение. 

Додон. Господин Финист, господин с приписью подьячий, господин вахмистр, извольте подавать голоса, какой ей за это штраф сделать должно.

Финист. С нижних голосов дела оговаривают. Господин вахмистр.

Арликин. Я себя ниже подьячего не почитаю.

Хабзей. Тебя было в совете и принимать не надлежало. Вот при всем том какое мне от него благодаренье! Я же его вахмистром сделал, он же на меня и подымается!

Додон. Не изволь спорить, господин вахмистр. Изволь голос подавать.

Арликин. Чтобы я прежде его говорить стал!

Хабзей. Чтоб я уступил ему старшинство!

Арликин. Вахмистр не мал человек в полку.

Хабзей. Протоколист в приказе еще больше.

Арликин. У вахмистра и капралы в команде.

Хабзей. А за протоколистом-то иногда и полковники без шапок ходят.

Финист. Послушай, господин протоколист, я сам был военной человек; так ты этим не чванься, что вас так почитают и что делает жалость, о том ты с смехом не говори. А это, чтоб полковник без шапки ходил за подьячим, очень жалко.

Додон. А ты, господин вахмистр, приказных служителей не призирай. Вашей братьи и из рекрутов много набрать можно, а в подьячий надобны люди грамотные.

Финист. Никак ты ошалел, что ты за подьячих-то так горячо вступаешься. Это уж и мне досадно. Я их не люблю: только за ними и дела, что всех обирают кругом.

Додон. А за тобой только и дела, что ты врешь.

(встает). Как? Я вру?

Додон (встает). Да так-таки.

Финист (трепля Додана по плечу). Друг мой, я и без очков подале тебя вижу.

Додон. Протоколист, запиши это в протокол. Ты знаешь, что здесь комиссия, и выбран ты не на смех. 

Арликин. И это запиши.

Хабзей (Арликину). Хотя я не прямой подьячий, однако когда по общему согласию в такое звание я уже определен, также хотя здесь и не прямая канцелярия, однако когда по общему ж положено согласию, так ты, мой друг, в этом будешь отвечать: вить и третейной то суд, суд же.

Додон (Финисту). Надобно его арестовать.

Финист (Додону).

Додон. Я?

Финист. Да, ты.

Додон. Посмотрел бы этого.

Финист. Вахмистр, сдерни с него шпагу, скуй его. 

Вот и я судья теперь. А что я дела не знаю, это судейству моему не остановка. Есть судьи, которые еще и меня меньше знают. 

Арликин. Что я им так чуден кажусь, будто они больших париков не видали. Для чего я маленькому его кошельку не удивляюсь. Разве то, что глупо, одним петиметрам носить позволено?

Дюлиж. А! а! Арликин.

Арликин. Что я тебе так странен показался?

Дюлиж. Что это за пречудной парик на тебе?

Арликин. А на тебе и все чудно, да я тебя не спрашиваю.

Критициондиус (Арликину).

Арликин. Сделай же и о трости, да о кошельке его описание: и это вить куриозные ж вещи.

Дюлиж. Плюнь на него, господин Критициондиус. Да не упускай времени, поди-тка, да делай то, что мы положили: уговаривай ее, чтоб она сжалилась и мучить меня перестала. Ты знаешь, как я ее люблю, а я на одну силлабу красноречия твоего больше полагаюсь, нежели на все мое любовное искусство. Поди, друг мой, и сколько можешь критикуй Валеровы поступки. А я похожу по саду. Печальному человеку уединение потребно. 

Критициондиус (особливо). У меня, господин Дюлиж, у самого зубы голодны. Я рад, что ты меня ввел.

Арликин. Мне Финетта, эта девушка, которую ты давиче целовал, сказывала, как ты учен. Однако перед Инфименою, хотя все то прочти, что ты в жизнь свою ни намарал, Валера у нее не выбьешь из головы.

Критициондиус. Ежели бы ты почитал Демосфена да Цицерона, так бы ты иное заговорил. Да знает ли госпожа Инфимена хоть немножко по-гречески?

Арликин. На что тебе это?

Критициондиус. Ежели знает, так я по-гречески с нею говорить стану.

Арликин. Коли она Дюлижа ни на русском, ни на французском языке не любит, так то ж бы было и на греческом. 

Бармас. Ах! разорился. Совсем разорился. У меня столько и имения не будет, чтоб все то заплатить, что мне по этому делу платить пришло. Теперь я совсем пропал. 

Гидима. Лучше б я по пощечинной комиссии обвинена была, нежели, любезной мой муженек, нам по миру ходить. Пришло с голоду умереть. Пришло утопиться. Пойдем, мое сокровище, пойдем бросимся в воду. А тебе, Инфимена, век в девках сидеть пришло. Не видать тебе мужа, как ушей своих.

Критициондиус. Философия человека быть добродетельным заставляет. Я злополучие с госпожою Инфименою разделю, и ежели вы хотите, так я ее возьму и без приданого.

Критициондиус. Прокормить вас можно, да вздорную тещу у себя иметь в доме философу беспокойно: разве не поучить ли ее нравоучению.

Гидима. Всему, чему ни прикажешь, готова я учиться. Все лучше, нежели в воду броситься.

Критициондиус. И тестя содержать, и тещу, это стоит великих денег, да и великого труда. И для одной жены много будет писать, а то еще и тестю и теще, как жить и весть себя пиши правила и наставлении, а я ж коротко написать ничего не умею. Мне коли писать, так уж писать.

Гидима. Так содержи хотя одну меня, а он пусть, как мы положили, бросится в воду.

Бармас. Ах! Гидима, да я не умею плавать.

Гидима. На что тому плавать уметь, кто хочет топиться.

Критициондиус. Так я выйду, да хотя маленькое невесте своей сочиню поздравление.

Гидима. Только чур меня кормить.

Бармас. И меня, господин философ.

Критициондиус. Пожалуйте, теперь мысли моей не перерывайте. Вить и вам это не к чести, ежели стихи-то мои слабы будут. 

Арликин (особливо). Как я судьею стал, так дела инако пошли.

Гидима. Ну если б не попался эдакой доброй нам человек, что бы стали в эдаком злом делать состоянии?

Бармас. Конечно бы бросаться в воду.

Гидима. Да ты и теперь еще от того не освобожден.

Бармас. Я хоть в слуги к нему пойду.

Инфимена. Не печальтесь, батюшка, что вы обвинены. Крепость, по которой мы всего своего должны лишиться имения, в руках у Валера. Он меня любит, и ежели я буду за ним, так у вас ничего не пропало.

Валер. Я чаю, что вы в том, чтоб дочь ваша за меня вышла, воспрещать ей не станете, и ежели я так счастлив буду, что удостоюсь быть вашим зятем, так все ваше имение останется при вас.

Гидима. Мы тобою довольны. Помиримся, дорогой мой муженек, на радости.

Бармас. Только чур больше по щекам меня не бить.

Гидима. И без щек по чему ударить места много.

Бармас. Нет, нет, чур не драться.

Валер (Инфимене). А дядя мой, когда увидит тебя, дорогая Инфимена, выбор мой не опорочит. И узнав, что я перед ним не без причины ослушен был, за это, что я без его сговорил воли, сердиться на меня не станет. 

Xабзей. И выписка сделана не так, и справок никуда не было послано. Станем, ваше высокородие, на неправое решение бить челом. Эдакие судьи!

Арликин. Пожалуй, потише. А мы это дело вершили правильно, доволен и истец, и ответчик. (Бросив с себя парик.) Полно быть судьею. Что нам надобно, то уже сделано, а что надобно другим, до того что нам нужды. На весь свет работать трудно. 

Дюлиж (Инфимене, показывая цветок). Ходя по саду, я портрет ваш нашел.

Арликин. А здесь нашли подлинник.

Критициондиус (читает):

Богиня красоты, драгая Инфимена,

Великая в уме моем теперь премена,

Я рад, что ты отцом невестой нареченна.

А я в веселии стихи тебе являю

И с женихом тебя, богиня, поздравляю.

Дюлиж (Критициондиусу). Благодарствую, благодарствую, вижу, что ты жизнь мне дал. Арликин. Господин Валер еще и сговорить не успел, а у него уж и поздравление готово.

Критициондиус (Валеру). Так я стихи те для тебя делал?

Xабзей . А я за делом-то их для тебя ж ходил?

Дюлиж (с сухою усмешкою Валеру). Куда как ты хорошо убран!

(Дюлижу). Убирайся ты как хочешь, а я твоим нарядам не завидую. 

Под названием "Третейный суд" рукопись комедии имеется в составе репертуарного сборника, хранящегося в Национальной Парижской библиотеке (Department des manuscrits, Slave, 38, л. 101-138. -- См.: Известия, с. 159).

Как явствует из справки, приложенной к списку действующих лиц в первом издании пьесы, "сия комедия сочинена в июне месяце 1750 г. на приморском дворе".

Представлена впервые вместе с трагедией "Синав и Трувор" 21 июля 1750 г. на сцене комедиантского дома в Петергофе силами любительской труппы Придворного кадетского театра в присутствии императрицы Елизаветы Петровны (Камер-фурьерский журнал за 1750 год, с. 78). В спектакле были заняты кадеты П. Свистунов, Н. Бекетов, П. Мелиссино, Д. Остервальд и др. Известий о других постановках комедии не сохранилось.

С. 311. ... и чтоб такое-то дело в Судном приказе исследовать и приказать заплатить вам бесчестье и увечье... -- в XVIII в. существовала практика взыскивать с обидчика за оскорбление чести денежную сумму в пользу обиженного.

Критициондиус -- выводя под этим именем своего литературного противника В. К. Тредиаковского, драматург намекает на критическую статью, с которой тот выступил против Сумарокова в 1750 г. ("Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне в свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, писанное от приятеля к приятелю"). Подавляющая часть сатирических насмешек над Критициондиусом в комедии связана с содержанием этой статьи.

С. 313. Для чего я родился русским! О натура! -- В этих словах Дюлижа по-своему предвосхищается образ Иванушки, одного из персонажей комедии Д. И. Фонвизина "Бригадир".

С. 314. Разве ты буколических правил в поэзии не знаешь? -- скрытый намек на педантическое пристрастие Тредиаковского к установлению правил в поэзии.

С. 315. "Medecin malgre lui" -- "Лекарь поневоле" -- название комедии Мольера, которую петиметр Дюлиж называет трагедией.

"Агесилай" ("Agesilas", 1666) и героической комедии "Пульхерия" ("Pulcherie", 1673).

Кию подали стул... <...> Стул назван седалищем... -- Сумароков вновь высмеивает содержавшиеся в упомянутой выше статье Тредиаковского нападки на использование в трагедии "Хорев" слова "седалище" (см. примеч. к с. 78).

С. 316. ... а седалище -- слово из Славенщизны... -- обыгрывание слова, употребленного Тредиаковским в предисловии к переведенному им роману "Езда в остров любви" (1730), где он обосновывал свое неприятие "глубокословныя славенщизны".

Поворотясь к нему спиною и указывая на кошелек свой. -- Кошелек -- принадлежность туалета в XVIII в.; особый мешок для косы, предохранявший камзол от осыпающейся пудры.

С. 317. На песнь "Прости, мой свет" я сочинил критику в двенадцати томах in folio -- выпад против дотошного педантизма критики Тредиаковского. "Прости, мой свет" -- популярная любовная песенка, сочиненная Сумароковым в молодости.

"Хорева" сложил я шесть дюжин эпиграмм... -- Трагедия Сумарокова "Хорев" подвергалась особо придирчивому разбору со стороны Тредиаковского в упоминавшемся выше критическом "Письме..." (см.: Берков, с. 479-495).

С. 318. ... против всего русского народу сделаю Ювеналовым вкусом сатиру. -- Ювенал, Децим Юний (55 -- около 132) -- знаменитый римский поэт-сатирик.

Этот же автор сделал комедию на ученых людей, и премудрого господина Шапелена назвал в ней под вымышленным именем Тресотиниусом. -- Сумароков, напоминая свою первую комедию "Тресотиниус", вновь высмеивает Тредиаковского, теперь уже уподобляя его французскому поэту и грамматику XVII в. Ж. Шаплену (1595-1674). Последний был известен как составитель отрицательного отзыва на трагедию П. Корнеля "Сид" (1636) и неоднократно был высмеян в сатирах Буало за создание высокопарной и скучной эпопеи "Девственница" (1665).

Он Геродота так хорошо перевел, что тем себе вечную приобрел славу. -- Геродот (ок. 490 -- ок. 424 до н. э.) -- знаменитый древнегреческий историк. В этой фразе содержится намек на занятия Тредиаковского над переводом капитальной "Древней истории" Ш. Роллена.

Я сделал дополнение по книге, что господин Шапелен сочинил о букве i... - будучи членом Французской академии, Ж. Шаплен составил план академического словаря французского языка и возглавлял работу над ним. Превращая Критициондиуса в продолжателя трудов Шаплена, Сумароков вновь высмеивает занятия Тредиаковского орфографией.

"Илиады" и "Одиссеи"; филологической традицией XVIII в. рисовался обычно в образе гонимого нищего слепца.

... табак нюхает рульной... -- то есть табак, присылаемый в связках.

С. 330. Ежели бы ты почитал Демосфена да Цицерона... -- Демосфен (ок. 384-322 до н. э.) -- знаменитый греческий оратор и политический деятель древних Афин; Цицерон (106-73 до н. э.) -- выдающийся оратор и политический деятель Древнего Рима.